Сепарационная тревога

Сегодня я расскажу вам об особом чувстве – сепарационной тревоге. Это нечто большее, чем просто тревога, которую мы испытываем, например, отделяясь от родителей. В своём рассказе я буду частично опираться на материалы семинара швейцарского психоаналитика Жана-Мишеля Кинодо, автора книги «Сепарационная тревога».

Время прощания 

Жан-Мишель Кинодо – и я с ним согласна – говорит о том, что сепарационная тревога шире и более всеобъемлюща, чем тревога, связанная с отделением от родителей и взрослением.  Мы сталкиваемся с ней регулярно: когда прощаемся с друзьями или ложимся спать, когда говорим друг другу «Завтра увидимся!» или «Доброй ночи!». Когда переходим с одной работы на другую или когда расстаёмся с партнёром в надежде найти более подходящие нам отношения. Когда меняем страну или иным образом завершаем определённый жизненный этап, чтобы двигаться к чему-то новому.
 

В эти моменты прощания у нас возникает иногда смутное, а иногда довольно яркое переживание, в основе которого лежит не только тревога, но и другие чувства. 

Например, при расставании с партнёром помимо тревоги мы можем испытывать страх, облегчение, разочарование, чувство потери, грусть, любопытство к собственному будущему, надежду, досаду, гнев, боль – в зависимости от того, какие отношения нас связывали и на что мы надеемся в перспективе. Весь этот клубок чувств связан с осознанием, что что-то в нашей жизни заканчивается, и переживать эти эмоции, проделывая определённую внутреннюю работу, очень важно. 

Речь не о том, что мы должны научиться прощаться легко – напротив, так мы лишь отрицаем связанные с прощанием чувства. Это нормально, что, прощаясь, мы испытываем сложные переживания. Главное – быть в состоянии о них говорить.

Проблемы начинаются тогда, когда мы говорить не можем: либо просто не осознаем, что что-то чувствуем, либо не в состоянии назвать словами то, что испытываем, либо когда у нас нет навыков это вербализовать и с кем-то обсудить, попросить поддержки. 

Вместо того, чтобы проживать чувства здоровым образом: плакать, если больно, кричать, если мы злимся, замирать внутри, если страшно, давать себе паузу, если мы разочарованы, устали, испытываем отчаяние – мы начинаем делать то, что у психоаналитиков называется «отыгрывание вовне».

Отыгрывание вовне – это когда я, например, испытываю грусть, но не знаю, что грущу, и нахожусь в отрицании. Например, у меня закончились долгие отношения и мне очень грустно – настолько, что я просто не могу это переварить и как будто вовсе ничего не чувствую. Но если я не испытываю грусти, это не значит, что она исчезает, испаряется. Я могу отрицать, вытеснять свои переживания, покрывать их маниакальностью, говоря: «Классно! У меня новый период в жизни! Наконец-то всё осталось в прошлом!», но это только часть чувств. 

И даже если я не разрешаю себе их испытывать, моя психика будет продолжать искать способ, повод пережить то, что я пережить не могу. А значит, мне снова и снова нужны будут обстоятельства, в которых я буду чувствовать то же самое. И если я не могу, например, пережить грусть потери, то раз за разом буду устраивать себе в жизни такие ситуации, в которых придётся что-то терять, прощаться с кем-то – или кто-то будет прощаться со мной. Зачем? Чтобы я наконец смог(ла) испытать и переварить это чувство так, как нужно. 

Сепарационная тревога становится проблемой тогда, когда мы не можем пережить её нормальным способом – плакать, кричать, называть, разговаривать с другими – и вызвавшая её ситуация превращается в повторяющийся сценарий. Это тот самый случай, когда вам, например, кажется, что у вас не складывается в личной жизни: любые отношения распадаются через три месяца или, скажем, три года. Или когда вы постоянно меняете работы. Знакомо?

«Я от дедушки ушёл, я от бабушки ушёл и от тебя тоже уйду», – хвастался Колобок, и, мне кажется, это прекрасный пример незавершённой сепарационной тревоги, когда всё время приходится уходить. При этом человек может не осознавать, что уходит именно он: он раз за разом бессознательно отталкивает окружающих, делает так, чтобы от него уходили. 

Однако важно помнить: не бывает так, чтобы мы абсолютно ВСЕМ не нравились. Мир разнообразен, и реальность такова, что все мы кому-то симпатичны, а кому-то – нет. И если вас ВСЕ бросают, если вас КАЖДЫЙ РАЗ увольняют, если каждый арендодатель просит вас съехать – значит, вы что-то для этого делаете. 

Нет, я вовсе не пытаюсь вас обвинить: вы заложник тех процессов, которые происходят внутри вас. Это действительно настоящая проблема, когда человек не может жить полноценной жизнью, снова и снова попадая в «витки потерь» и не понимая, что именно к этому приводит. 

Ветра потерь, разлук, обид и зла

В терапии сепарационная тревога почти всегда видна сразу: такие клиенты ещё на первой встрече предупреждают (или даже угрожают), что уйдут. Конечно, это не выглядит как угроза: обычно звучит рассказ о том, что «вы мой восьмой терапевт и моя восьмая попытка терапии», «все остальные мои терапевты были “не очень”». 

И для смены терапевта всегда есть какие-то веские причины, и клиент достоин сочувствия и понимания, но и саму тенденцию игнорировать нельзя: если человек из восьми специалистов не смог удержаться в терапии ни с одним, какова вероятность, что он удержится со мной? Достаточно низкая. 

За всеми этими шутками о смене терапевта (справедливости ради, в нашей культуре такое пока встречается редко: обычно речь всё же о первом обращении к специалисту), за сомнениями в том, будет ли от этой работы толк, кроется глобальная история о том, что человек не может построить отношения, ему кажется, что от него «все уходят». И он уверен: на каком-то этапе терапии он, скорее всего, захочет уйти, а если нет – «уйдёт» терапевт. 

Около семи месяцев назад я начала работать с одним таким клиентом: ещё на первых встречах он рассказал, что месяца через три с момента начала отношений он начинает обесценивать своих партнёрш, выискивать недостатки. Разочаровывается, уходит, находит следующую – обесценивает и снова уходит. В этих циклах он умудрился несколько раз побывать в браке, есть дочь. 

Через три месяца работы я спросила, хочется ли ему от меня уйти, и он ответил: «Да, безусловно. Я как раз об этом думаю». Мы продержались ещё месяца четыре, а потом он ушёл: написал в Скайпе, что продолжать не хочет и обсуждать своё решение – тоже. 

И это не единичная история. Не скажу, что такое бывает сплошь и рядом, но довольно часто. И речь не только о терапии. 

Возможно, вы встречали людей, которые с самого начала предупреждали, что уйдут. «Ты ко мне не привязывайся», «Мне всё надоедает через две недели», «Я человек без души», – это всё истории об этом. Велика вероятность, что такой человек – заложник своих внутренних демонов, незавершённых процессов, от которых наверняка мучается и сам, поскольку наша потребность в привязанности очень высока. 

В норме – так же высока, как и потребность в индивидуации: мы так же сильно хотим быть с кем-то, как и одни. И одна из наших взрослых задач – совмещать одно с другим, вести полноценную жизнь, в которой у нас есть возможность как побыть в одиночестве, так и ощущать тепло другого, близость, любовь, привязанность. 

Как же быть с людьми, которые при встрече сразу просят к ним не привязываться, говорят, что им не нужны отношения? Что делать – сразу уходить или попробовать продолжить общение? Увы, скорее всего, долгие близкие тёплые отношения с таким человеком не получатся. Однако у каждого из нас случаются такие периоды в жизни, когда нам скорее нужны кратковременные или свободные отношения. Например, в периоды больших потерь мы можем быть сосредоточенными на иных процессах – например, на «обнаружении» себя. При этом мы не обязаны быть одни. Более того: мы можем сами говорить другим, что «сейчас в моей жизни такой период, когда я не могу тебе предложить что-то длительное, пообещать какое-то будущее, потому что нахожусь в других процессах». 

А вот если ваши потребности не совпадают: вы хотите долгих отношений, а вам говорят, что сейчас на это не настроены, не стоит ждать, что человек передумает или вам удастся его «перевоспитать». Это больше похоже на иллюзию, чем на правду. 

В общем и целом, сепарационная тревога приводит к одному из двух типов поведения: либо, страшась одиночества, человек выбирает оставаться в отношениях – кажется, что это в любом случае лучше, чем быть одному. Он просто не может позволить себе погрузиться в опыт переживания потери – с ним такое уже случалось, и это было слишком болезненно, чтобы пережить это снова. Либо, напротив, склонен «убегать» из отношений, если по своему опыту знает, что боли в них больше, чем удовольствия. Удовольствие в отношениях связано с привязанностью, боль – с потерей. 

Потери могли быть как ранними, так и поздними. Рассмотрим их подробнее. 

Поздние потери

Начнём с поздних потерь: до этого опыта достаточно просто «дотянуться» и осознать его. Поздние потери мы испытываем, уже «став взрослыми», то есть достигнув семилетнего возраста. Этот опыт потери мог оказаться настолько травматичным, что отныне мы больше не хотим привязываться – или же наоборот привязываемся настолько сильно, что жертвуем собой, и качество нашей жизни серьёзно ухудшается. 

Для того, чтобы потеря не осталась травмой и не породила сценарий избегания, её нужно нормально пережить, отгоревать. Что в данном случае значит «нормально»? Психолог Элизабет Кюблер-Росс довольно давно сформулировала стадии нормального горевания, о которых вы наверняка слышали: шок, торг, депрессия, агрессия, принятие. Для меня эта модель ограничена тем, что, согласно ей, с нами всё это как будто происходит само собой: на протяжении года сквозь нас словно течёт река, и мы проживаем – где-то последовательно, где-то параллельно – одну стадию за другой.

На самом деле горевание – активная задача. Поэтому я хотела бы познакомить вас с другой, более современной моделью – моделью Джозефа Вильяма Вордена. Этот американский специалист ясно и точно рассказал, какие задачи перед нами возникают, когда мы горюем в ответ на смерть или любую другую потерю, и как непроживание чувств выливается в формирование невротических патологических паттернов. 

У всех нас есть поздние потери. Я расскажу об основных, а вы постарайтесь разобраться, с какими поздними потерями сталкивались, как их прожили, нет ли непроработанных моментов и нерешённых внутренних задач.

Первая задача состоит в том, чтобы принять реальность, значимость и необратимость потери. 

Реальность потери – это когда мы принимаем то, что потеря действительно произошла. Как можно не принимать этот факт? Например, обманывать себя мыслями вроде «Он вернётся», «У него началась другая жизнь где-то на небесах», «Мы скоро встретимся». Бывают и более серьёзные ситуации: в семье после смерти ребёнка быстро появляется на свет второй, и это как бы «отменяет» смерть первого. Новорождённого могут назвать тем же именем, что и предшественника, или и вовсе верить, что в него вселилась душа умершего, а значит, он «остался» с родителями. Это отрицание реальности потери,  некая идеология, которая позволяет поверить в то, что потери не произошло. 

И в этом смысле Ленин в мавзолее – это отрицание реальности потери: в момент, когда он умер, у людей просто не было ресурсов на то, чтобы прожить эту потерю. Положить его в мавзолее «как живого» и дать возможность с ним взаимодействовать – способ отрицания реальности потери. Это травма на уровне целого народа. Конечно, мы и наши современники уже не отрицаем смерти Ленина, у нас нет такой психологической необходимости, мы выросли в другое время - но в тот момент людям это было совершенно необходимо. 

Принять значимость потери – значит, внутренне согласиться с тем, что она многого нам стоила. А вот когда мы, например, теряем в результате пожара дом и отмахиваемся: «Ничего страшного, новый построим, ещё лучше», – мы отрицаем значимость потери. Вроде, звучит позитивно, но тем самым мы отрицаем свои чувства, связанные с этим домом и с этой потерей. 

Как ещё может выглядеть отрицание значимости потери? Например, близкий друг нас предал, а мы продолжаем с ним общаться «как раньше» – созваниваться, переписываться – хотя сами отношения и наши роли по отношению друг к другу изменились. Или когда мы с бывшим супругом пытаемся «остаться друзьями», или наоборот говорим: «Ну и не надо, он(а) меня не заслуживает, найду себе ещё десять таких же». Нормальным переживанием потери было бы признать: да, прежние отношения закончились навсегда, такова реальность, и это дорого мне стоит. 

Наконец, мы отрицаем необратимость потери, если верим, что всё ещё можно исправить, что он или она «может вернуться, мы всё наладим, всё будет нормально».

«Тебе просто надо прожить свои чувства»

Итак, наша первая задача – принять значимость, необратимость и реальность потери, а затем – прожить свои чувства по этому поводу. Наверняка вы не раз слышали это словосочетание – «проживать чувства», но что это значит? Как это сделать? 

Первый шаг – осознать, что, например, этих отношений больше нет, это абсолютно реально и необратимо, идентифицировать свои чувства по этому поводу. Мы можем испытывать боль, гнев, досаду, отчаяние, разочарование, обиду – и это нормально. 

Не все чувства легко идентифицировать. Во-первых, потому, что они могут казаться нам малозначимыми. Во-вторых, потому что «о мёртвых либо хорошо, либо никак»: есть в нашей культуре такая установка, что по отношению к умершему или ушедшему человеку нельзя испытывать негативные переживания. 

Но это же нереально! Произошло значимое событие, и мы испытываем по этому поводу множество разных чувств, причём не только плохих: мы можем быть благодарны тому, кто ушёл, можем вспоминать тёплые моменты, которые нас связывали, пребывать в состоянии светлой ностальгии и грусти, желать ему всего доброго. Но мы также можем чувствовать, что нас предали и бросили. 

И неважно, что это нерационально, неважно, что человек не выбирал такого исхода (если, например, речь о смерти родителя в результате несчастного случая) – всё это не отменяет наших чувств. И для того, чтобы нормально прожить горе, нужно идентифицировать и обиду, и ярость (часто достаточно сильную), и собственное бессилие, а его, к слову, очень трудно идентифицировать и проживать. 

Я уже как-то рассказывала, что чаще всего мы выбираем вместо бессилия проживать собственную вину, поскольку это проще. Вина даёт ощущение контроля: мол, если бы я был таким, этого бы не случилось, а значит, я изменюсь, чтобы этого не повторилось. Само переживание бессилия очень тяжёлое, но чтобы двигаться дальше, необходимо идентифицировать это чувство, что мы действительно ничего не можем поделать. 

Идентифицировав чувства, крайне важно их выразить тем или иным способом – это второй необходимый шаг. Шаг третий – интеграция чувств. Нам нужно как-то дальше жить с тем, что мы, например, страшно обижены на родителя за то, что он умер, а жить с этим не так-то просто – это требует трансформаций, перемен в восприятии себя и мира.

Бывает, что партнёры расстаются, а потом пытаются наладить отношения и постоянно мечутся туда-сюда. Для кого-то из них – а, скорее всего, для обоих – невыносимо переживать свои чувства, и они сходятся вновь, чтобы этого избежать. Потом в отношениях снова что-то идёт не так – и они снова расходятся, и так по кругу. Что это могут за чувства – настолько невыносимые, что, кажется, проще сойтись? Например, страх одиночества. Мы имеем на него полное право, главное – его идентифицировать, выразить, интегрировать.

Многие из нас, имея опыт потерь, с опаской подходят к новым отношениям. Это нормально, и вопрос только в том, справляемся ли мы с этим страхом и двигаемся дальше или же он нас останавливает, замораживает. У всех нас есть опыт боли, и, когда мы приближаемся к другому человеку, нормально понимать, что, если мы к нему привяжемся, нам, возможно, снова будет больно (и чем сильнее привяжемся, тем больнее будет). Но если мы способны вербализировать свой страх, проговорить его (пусть даже наедине с собой) и принять решение всё же попробовать, – значит, всё нормально. 

Задача не бояться не стоит. Напротив: не бояться – значит отрицать. Это значит, что есть что-то непрожитое.  

После того, как мы отдали себе отчёт в своих чувствах, назвали их, интегрировали, нам надо как-то приспосабливаться к реальности – реальности потери и того, что мы по этому поводу чувствуем. Это шаг четвёртый – приспособление, и оно шире, чем интеграция.  Приспособление к реальности – это не только про чувства, но и про то, что наша реальность изменилась, и нам нужно как-то жить в ней дальше. 

Например, сгорел дом, умерла любимая собака, родители развелись или мы уехали в другой город, потому что папа военный, а там другая школа, и мы всех потеряли… Это реальность, в которой нужно жить дальше, нужно к ней каким-то образом приспособиться и ответить на вопрос, что теперь делать: как адаптироваться к изменившейся реальности, нужно ли взять на себя какие-то функции, которые раньше выполнял тот, кого мы потеряли, нужно ли чему-то научиться заново. 

В романе горячо любимого мной Стивена Кинга «Чужак» есть момент, когда умирает мать семейства, и муж с сыном остаются одни. Кинг описывает внутренние переживания мужа: он не знает, что ему делать, поскольку его задачей в семье всегда было зарабатывать деньги, а её задачей – вести счета. И теперь муж даже не знает, есть ли у них деньги на похороны или страховка, ведь всем занималась жена, и в рамках адаптации к жизни ему придётся это освоить или делегировать кому-то другому, кто сможет заниматься этим с такой же эффективностью. 

Как я буду жить дальше? Что буду делать? Кто я теперь, когда этого человека больше нет в живых или он ушёл? Это может быть очень серьёзным вопросом, если отношения были долгими. Например, муж и жена увлекались спортом: это общее увлечение возникло в юности, и на протяжении совместной жизни они всегда вместе ездили кататься на лыжах. Теперь, при разводе, каждому из них нужно понять, что делать с этим увлечением. Я остаюсь одна или один – а мне по-прежнему нравится спорт? Мне вообще хочется им заниматься в одиночку? А хочется ли заниматься им с кем-то ещё? 

Или, например, я привык(ла) думать, что мы – семья, пара, некая цельность – занимаемся благотворительностью. А я после развода – я буду заниматься благотворительностью? 

«Мы не подаём на улице», «мы всегда покупаем страховку» – теперь, когда нет никаких «нас», а есть только «я», как со всем этим быть? Продолжать двигаться по накатанным рельсам, делать то же самое, что мы делали вдвоём, – значит не обнаруживать себя, не переживать чувства по этому поводу, не давать своей жизни динамики, не давать ей того развития, которое сейчас может состояться.

Кто я? Как мне теперь жить? Как относиться к себе ввиду того, что я испытываю целую гамму чувств? Каждый из нас в глубине души считает себя хорошим человеком, но у большинства это основано на том, что мы просто избегаем того, за что можно перестать считать себя таковым. Мы чувствуем себя хорошими при условии, что отрицаем свои зависть, жадность, гнев, скуку (которую могли испытывать, например, с родителями) или то, что нам жалко времени на друзей. 

Когда происходит потеря, все эти отрицаемые переживания выходят на поверхность – или, во всяком случае, должны выйти на поверхность по отношению к тому человеку, которого мы потеряли. Например, если внезапно погибает старший и самый успешный из детей, остальные будут чувствовать, в том числе, облегчение и надежду наконец проявить себя, быть принятыми в своей семье, претендовать на какое-то место, которое раньше занимал ушедший член семьи. Но с этим придётся как-то жить – с тем, что мы, например, испытываем облегчение в связи со смертью брата. И это тоже задача приспособления – необходимо приспособиться к реальности собственных чувств: к своему облегчению, к своей надежде.

Рассмотрим другой пример: женщина выходит из абьюзивных отношений – тех, в которых подвергалась насилию. Обычно это даже не шаг, а скачок – чувства копятся, копятся, потом женщина находит поддерживающую среду (чат, группу в социальных сетях), где ей говорят: «Он чудовище, а ты хорошая, уходи от него»; у неё копится ресурс, а потом происходит взрыв (например, партнёр в очередной раз поднимает на неё руку), и она уходит. Уйдя, женщина может вдруг обнаружить, что чувствует страшную боль, горечь и привязанность к этому человеку. И тогда она может возненавидеть себя за свои переживания, может начать их отрицать и, если не отнесётся к этим чувствам нормально (не даст им времени и места, не идентифицирует их, не выразит, не проживёт), то велика вероятность, что она вернётся к абьюзеру – как раз для того, чтобы избежать этих переживаний.

Пятый шаг – найти новое эмоциональное «место» для того, что мы потеряли. Раньше человек занимал в нашей жизни определённое место, но сохранять за ним это место – значит  сопротивляться нормальному проживанию потери. Мы должны дать произошедшему какое-то другое место. 

То есть раньше это был, например, папа, а теперь – умерший папа, и это разные персонажи в нашей эмоциональной жизни. Раньше это был наш дом, а теперь – бывший, сгоревший дом. Нужно найти место тому переживанию, которое мы испытываем здесь и сейчас. Бывший муж, умерший отец, сгоревший дом – всё это должно вызывать в нас новые чувства. Отношение к умершему папе должно отличаться от чувств к живому. 

Снижение сепарационной тревоги на примере сериала с Камбербэтчем 

Вы смотрели сериал «Патрик Мелроуз»? Я думаю, что он – про поиск нового места для насильника-отца главного героя. Помните, к чему он пришёл в результате? Помните, как менялись его переживания через вербализацию? Его ненависть к отцу, которая перенаправлялась на него самого, выливалась в самодеструктивность, дикий страх, ригидную и сосредоточенную на отце жизнь… В какой-то момент отец наконец перестал занимать главное место в жизни персонажа: в этой жизни появился и он сам, и его партнёрша. 

На примере Мелроуза легко наблюдать за тем, как происходит снижение патологической сепарационной тревоги. В начале сериала герой ни с кем не сходится, не сближается, не строит отношений и при этом люто ненавидит и боится отца. А какое чувство он начинает испытывать к нему в конце? Пожалуй, нечто сродни сочувствию. 

Не думаю, что Патрик простил отца и теперь испытывает к нему жалость и сострадание – во-первых, прощение не обязательно, во-вторых, недостаточно, а в-третьих, насильников-отцов мы имеем полное право не прощать никогда. Однако страха определённо становится меньше, и появляется некое сопереживание: он больше вспомнил и узнал об отце и смог найти его фигуре новое место внутри собственной эмоциональной жизни. 

Совершая этот путь, Мелроуз задавал себе вопросы. Отец умер – а кто теперь я? Я рядом с живым отцом – маленький насилуемый мальчик, а позже – взрослый юноша с деструктивным поведением, который так и чувствует себя маленьким насилуемым мальчиком. Но потом отец умирает, и герой пытается проживать эту смерть. 

Другой пример. Чем отличается муж от бывшего мужа? Попробуйте обратиться к собственному эмоциональному воображению или к своему опыту и представить себе мужа или жену – что это за место внутри? А теперь – бывший муж или бывшая жена: что меняется? 

Если, даже когда мы расстались, внутри не меняется ничего, то многое из того, что мы будем делать (внутри и вовне), будет связано с надеждой на возвращение этих отношений. Или же мы будем вести себя так, словно отношения всё ещё продолжаются. 

Например, бывший партнёр научил нас распознавать негодяев и абьюзеров, – это тоже вполне нормальный опыт. Мы не обязаны быть за него благодарны и даже не обязаны за это прощать – мы бы прекрасно обошлись без этого. Но теперь этот опыт есть, и мы можем жить с ним дальше по-другому. И место бывшего партнёра – это место источника определённого опыта. Чувствуете разницу? Был муж, а стал источник опыта. 

И кстати про «простить и отпустить». Отпустить – значит быть в состоянии двигаться дальше, строить новые полноценные отношения, влюбляться в кого-то ещё, но прощать при этом не обязательно. Патрик Мелроуз не простил отца. Никто не обязан прощать: это такая мифическая идея, которая скорее имеет отношение к нашей мазохистской культуре, чем к нормальным здоровым паттернам. 

Я выбираю?

Есть ли у человека выбор – выдерживать сепарационную тревогу или нет? Я бы не сказала, что мы полностью ответственны за этот выбор. Конечно, случается и так, что в нужный момент у человека нет достаточного количества ресурсов: например, он был ещё слишком маленьким, или потеря слишком велика, и тогда он определённым образом выбирает отложить это переживание. Другой вопрос, что это не всегда осознанный выбор, к которому потом в любой момент можно вернуться. 

Это не тот случай, когда мы можем оставить невыбранную пару обуви в магазине: мы в любом случае несём это с собой, наша психика начинает обращаться с чувством, которое мы сейчас выбрали не проживать, как-то иначе – например, мы начинаем воспроизводить определённые сценарии. У того же Патрика Мелроуза так сформировалась его самодеструктивность: он был слишком мал, когда подвергался насилию, не смог прожить свою ненависть в адрес отца и направил её на самого себя. В детстве у него просто не было ресурсов, не было матери, которая могла бы помочь, не было взрослого окружения, которое поддержало бы его. Он был совершенно один, и поэтому совершенно естественно, что он отложил проживание ненависти к отцу, вернее – направил её на себя. Результатом и стало его саморазрушение. 

Постоянные отношения Мелроуза, так и не перераставшие в близость, – тоже результат того, что опыта боли в привязанности у него было намного больше, чем опыта, связанного с удовольствием. Он всё время превентивно защищается своим хамством, провокативностью от мира, который якобы ему угрожает, не принимает его. На самом деле это попытка защититься от враждебного отца, и Патрик проецирует отношение к нему на мир, превращаясь в параноидную обсессивно-компульсивную личность.

Как понять, что мы не прожили потерю?

Когда стоит начинать волноваться? На что обратить внимание? Во-первых, на внешние признаки: например, если вы избегаете близости, если вас все бросают или вы от всех уходите, меняете работы. Во-вторых, признаком непрожитого горя может быть и слишком интенсивное горе – например, когда годы идут, а ничего не меняется: комната умершего ребёнка годами остаётся в нетронутом состоянии, или невозможно выбросить вещи, принадлежавшие бывшему мужу. 

Например, когда я развелась, у моих родителей осталось несколько соболиных шкурок, которые привозил мне бывший муж. Я уехала из страны, и мама в какой-то момент сказала, что шкурки подточила моль, и она их выбросила. К тому времени с момента нашего разрыва прошло месяцев шесть, но после её слов я заново пережила потерю: казалось, и так ничего не осталось, а теперь и шкурок нет. И это помогло: я прожила свои чувства, поняла, почему они возникли, и, учитывая прошедшее с момента разрыва время, они были адекватны – если бы меня так накрыло через полтора года, я бы насторожилась.

Сложно говорить о чётких временных рамках, но в целом, если речь идёт о смерти близкого, нормально горевать от года до трёх лет, а в остальных случаях – до года. 

Итак, два основных признака непрожитого горевания по поводу поздних потерь – слишком сильные интенсивные затянувшиеся переживания и, напротив, ситуация, когда переживаний будто нет. 

Как-то на лекции мне задали вопрос о старении – можно ли его считать потерей и как понять, принимает ли человек свой возраст или нет (встречаются же люди, которые говорят, что в душе им 16). Думаю, тут всё индивидуально. Фраза «в душе мне 16» может быть отрицанием, а может и не быть. Человек может и правда так себя ощущать, при этом прекрасно отдавая себе отчёт, сколько ему или ей на самом деле лет. Стоит обращать внимание на то, как такой человек ведёт себя в целом (возможно, маниакально борется с признаками старения), раскрывает ли кому-то свой истинный возраст. 

Как встретиться лицом к лицу со своим переживанием поздних потерь? Например, при обычных размышлениях о потере человеку может казаться, что ничего особенного не происходит, но периодически неожиданно вырываются самые разные чувства. Помочь в этом может психолог, но многое можно сделать и самостоятельно. Процесс это небыстрый, но, если мы знаем, что у нас была конкретная потеря и теперь периодически в других, не связанных с этим ситуациях, у нас всплывают чувства – это уже значительный шаг вперёд. Можно мысленно возвращаться в прошлую ситуацию, пытаться относить то, что мы чувствуем, к тому, что мы потеряли.

Например, человеку всё время кажется, что его оценивают и осуждают. Однажды он наконец понимает, что так поступала по отношению к нему его мать. Он может на осознанном уровне, применяя логику, волю, концентрацию, испытав это снова, говорить себе: «Так, стоп! На самом деле, это про маму. Давай отнесём это к маме». 

Это большая внутренняя работа – отделять текущую ситуацию и переживания от того, что было в прошлом, и проделывать её необходимо каждый раз, когда возникают подобные чувства. Рано или поздно, скорее всего, наметится динамика: что-то изменится, появится какое-то новое чувство или мы обнаружим, что сдвинулись по задачам проживания поздней потери к новой задаче, которая раньше была недоступна. 

Отдельно важно поговорить об осложнённых потерях – допустим, когда человек не умер, а пропал без вести. Подобные ситуации сами по себе дают возможность не верить в то, что произошло. Но важно рано или поздно начать говорить себе: увы, скорее всего, это потеря и она необратима. Постепенно маленькими шажками можно создать новую динамику. 

При потере у нас может возникать чувство, что мы что-то делали не так, поступали не так. Это вполне нормальное переживание – в том смысле, что возникает оно почти у всех. Иногда у этого чувства есть реальное обоснование: например, мы не сделали чего-то, чтобы спасти человеку жизнь. К примеру, он сказал: «Если ты меня бросишь, я покончу с собой», – и угроза оказалась реальной. В таком случае нормально испытывать вину. Вина – это злость, обращённая против себя, и как противовес для нормального проживания потери нужна злость, обращённая на объект потери. 

В этом случае вполне нормально злиться на человека, который покончил с собой, хотя бы за то, что он испортил нам несколько лет жизни чувством вины и тем, что не смог о себе позаботиться. Важно не отрицать свой гнев в адрес объекта потери, а стараться его услышать.

Иногда они возвращаются

Бывает и так, что «потеря» возвращается: например, в детстве человек потерял мать, а потом она вернулась, только вот он всё уже пережил, не хочет воспринимать возращение и избегает её. Его можно понять: он уже прошёл весь цикл проживания потери, у него появилось новое место внутри. И возвращение на старое место как бы… неуместно, что ли. Чтобы у этих отношений появился шанс, они должны быть какими-то совершенно другими. 

Я, честно говоря, не очень в это верю. Думаю, что с вернувшейся матерью энергии в её возвращении больше (чем с вернувшейся девушкой, например) и есть что-то, к чему можно ещё обратиться, чтобы выстроить какие-то новые отношения, если в этом есть внутренняя необходимость или потребность. Я считаю, что от этого можно отказаться и заново прожить как вторую потерю… 

Что же касается возвращения друг к другу партнёров, то тут скорее важно понимать, сколько времени прошло. Например, люди встречались в школе лет пятнадцать назад, а потом пересеклись во взрослом возрасте и снова сошлись. За эти годы оба стали другими людьми, превратились, например, из четырнадцатилетних подростков во взрослых, проживших целую жизнь до момента новой встречи. И они действительно встречаются как новые личности.  

Ранние потери

Ранние потери – это те, которых мы не помним. У нас не было возможности проживать их полноценно и подходить к ним нужно совершенно иначе, чем к поздним (хотя осознавать реальность, необратимость и значимость таких потерь и проживать свои чувства, конечно, тоже важно). 

Допустим, я могу знать, что бабушка, которая меня воспитывала, умерла, когда мне был год. Я совершенно её не помню и понятия не имею, что это был за человек, но могу логически осознать, что, скорее всего, это была тяжёлая потеря, которая как-то изменила мою жизнь. Я могу предполагать, что бабушка дарила мне тепло, а потом её не стало, и я осталась, например, с много работающей мамой-одиночкой; могу предполагать, чего мне стоила такая потеря, какие чувства я испытывала, но всё это – лишь догадки, логическое построение истории собственной жизни, но не проживание потери само по себе. 

Не всегда есть возможность узнать, что именно случилось: иногда и спросить не у кого, а иногда мы спрашиваем, но нам не дают ответа – например, потому что человек предпочёл стереть это из памяти. В этом случае важно найти и осознать само переживание и пытаться его проживать, без конкретного знания о нём – о том, что вас, к примеру, слишком рано отлучили от груди, или морили голодом, или у вас была аллергия на многие продукты и из-за этого вы чувствовали себя вечно голодным. Всего этого мы можем так никогда и не узнать, но это и не обязательно. Важнее – отследить возвращающееся переживание, которое к реальности здесь и сейчас не имеет отношения (или имеет весьма опосредованное) и о котором нам дают обратную связь из реального мира (что оно не совсем про «здесь и сейчас»). 

Почему я вообще привожу пример об отлучении от груди? В психоанализе этот момент трактуется как крайне важный. В норме здоровый ребёнок сам начинает проявлять отвращение (как противовес возбуждению) к груди, когда он наелся, когда ему хватит и когда он не хочет. И чтобы «вовремя» отлучить от груди, важно улавливать чувства малыша и реагировать на них: не перекармливать, спокойно заменять грудь чем-то, если это возможно и ребёнок уже не так интересуется ею. Это нормальный здоровый путь. 

Конечно, часто играют роль физиологические факторы: мать редко отлучает ребёнка от груди в первые дни жизни просто потому, что так захотела. Возможно, у неё просто нет молока. И тем не менее, это создаёт травму. При этом часто при раннем отъёме от груди у детей развиваются пищевые аллергии, им позволено есть ограниченный набор продуктов, и складывается впечатление, что в целом внутри этой семейной системы есть какой-то эмоциональный голод. 

Давайте обратимся к трудам психоаналитика Жана-Мишеля Кинодо. Он утверждает, что при наличии непрожитых ранних потерь мы чувствуем настолько серьёзную сепарационную тревогу (нам было слишком больно и прожить потерю мы были просто не в состоянии), что всеми силами стремимся избегать опыта потери вообще при помощи нарциссизма. Сейчас объясню, как это происходит.

Кинодо говорит об этапах переживания потери в психоанализе, а мы попробуем рассмотреть их в обычной жизни. 

Первый этап – переход от нарциссизма к объектным отношениям. Что это значит? Маленькому ребёнку кажется, что других людей не существует: есть только он, и его мама – тоже он, и папа, и даже  кроватка. Ребёнок испытывает ярость, когда окружающие поступают не так, как ему хочется, недоумевает, когда внезапно оказывается, что они реагируют не так, как он. Когда взрослый испытывает серьёзную сепарационную тревогу, он может отчасти сохранять это переживание себя и окружающих. Лучший способ защититься от потери – игнорировать сам факт существования другого человека. 

Как признать тот факт, что другой человек существует? Увидеть его и что-то к нему почувствовать. Да, именно так – просто знать что-то про человека и думать о нём недостаточно. Мы обнаруживаем другого человека тогда, когда что-то начинаем к нему чувствовать – некую потребность, например. Пока этого не происходит, человек для нас – просто функция.

В терапии нарциссические клиенты рассказывают, насколько им трудно увидеть своего партнёра не просто как своё «расширение», не как свою ногу, руку, не как того человека, который должен поддерживать их самооценку и обнимать их тогда, когда им это нужно. И уж тем более они воспринимают своего психотерапевта исключительно как функцию.

В ряде случаев это абсолютно нормально. Например, когда вы закончите читать эту статью, ваша жизнь продолжится, а я из неё уйду, исчезну, выполнив свою функцию. 

Итак, задача первой фазы – заставить другого человека обнаружить себя, сказав: «Я существую! У меня есть свои чувства, планы, и они отличаются от твоих». Вторая фаза – переход к дифференциации: если я существую, значит, мы разные. 

Когда вы закончите читать эту статью, я для самой себя не перестану существовать. Я останусь – со всеми моими чувствами, желаниями, планами. И это очень важно – ощущать, что я всё равно остаюсь, даже если из моей жизни уходят родители, близкие, возлюбленные, друзья. Это нормальное прохождение стадии дифференциации.

Проблема возникает тогда, когда человек, во-первых, вообще не признаёт существования другого, а во-вторых, не видит разницы между ними, обращаясь постоянно к некоему «мы». В этом случае он настолько не в контакте с собой, что просто не знает, что именно чувствует, пока не придёт другой со своими переживаниями и ему о них не расскажет. Например, можно смотреть фильм и не понимать, нравится он или нет, пока другой не скажет: «классное кино» или «плохое кино, давай уйдём». То есть своих чувств и потребностей нет, и остаётся только ждать, пока другой не «принесёт» нам их. 

Клиенты, не достигшие уровня дифференциации, поначалу практически ничего не говорят терапевту о своих партнёрах – нынешних и бывших. Я сама комментирую это так: «Мы работаем уже полтора года, а я до сих пор не могу себе представить твоё окружение. Я знаю факты, имена, но у меня не сформировались образы этих людей, поскольку ты их мне не демонстрируешь, и это необычно. В большинстве случаев я могу себе представить, что у клиента есть вот такой друг, у меня есть образ этого друга и даже какие-то чувства к нему, а твоё окружение не вызывает у меня никакого отклика, словно их не существует». Это своего рода приглашение осознать происходящее: что клиент делает и о чём рассказывает. 

Люди, испытывающие проблемы с дифференциацией, постоянно спрашивают: «А чего хочешь ты?», «А куда мы пойдём?», «Чем мы займёмся?», «Куда ты хочешь в отпуск?». Они, как правило, совершенно не умеют быть одни, довольствоваться самими собой, а ведь это крайне важное умение. Часто это идёт из детства: в нашей культуре детям редко дают возможность делать то, что хочется именно им, жить той жизнью, которая им нравится. 

Решить эту задачу можно на этапе сепарации, отделяясь от родителей эмоционально и физически. Именно поэтому многие говорят о том, как важно хотя бы какое-то время пожить одному – просто чтобы понять, кто остаётся тогда, когда уходят все. Кто этот «я», который остаётся? Какой он? Что он чувствует и чего хочет? Каким средством для мытья посуды любит пользоваться – тем, которое использовала мама или покупал муж? Какие фильмы любит смотреть – и любит ли вообще? Слушает ли музыку? Любит ли ходить за покупками? 

Пройдя этот этап, можно избежать огромного количества сложностей в отношениях. И, напротив, если человек не дифференцирован и не знает, кто он, если чувствует, что, если все уйдут, никого не останется (или останется нечто аморфное, не поддающееся описанию, неуловимое), то другие воспринимают его как человека с внутренним дефицитом. А, как вы понимаете, построить здоровые отношения с человеком, который внутренне всё время находится в дефиците, невозможно: партнёру фактически приходится строить отношения с самим собой, а не с полноценным другим. 

Если мы способны ответить себе на вопрос, кто остаётся, когда все уходят, мы способны и выносить одиночество – быть без отношений и год, и два, и пять лет (хотя взрослый человек со здоровой дифференциацией редко проводит пять лет без отношений, ведь он хочет не только быть собой, но и быть с кем-то). В противном случае человек постоянно стремится слиться с кем-то – например, потому что не успел отделиться от слишком властных или от слишком рано ушедших родителей, потеря которых осталась непрожитой.  

И тогда невыносимым становится даже кратковременное одиночество. Рассмотрим такой пример: вечеринка, компания из десяти человек прекрасно общается, а потом восемь человек идут на балкон курить, а двое остаются, и возникает неловкая пауза. Человеку с не пройденным этапом дифференциации может стать крайне некомфортно – настолько, что он либо тут же полезет в телефон, либо пойдёт на балкон вместе со всеми, хотя не курит и на улице холодно.  

Любовь и «ненависть» в отношениях 

После того, как мы обнаружили, что другой человек существует (а значит – может уйти, и останусь только я), начинается очень интересный процесс. Я назову его «lovehate», «любовь-ненависть».

Если я существую и другой человек существует, значит, между нами возникают определённые чувства, переживания – как позитивные, так и негативные. Мы любим партнёра, но, если вдруг он уходит, тем самым причинив нам боль, начинаем его ненавидеть. Кинодо рассказывает, что в начале работы с клиентами с сепарационной тревогой ненависти намного больше, чем любви. А дальше происходит довольно интересный процесс. 

Чем больше мы осознаём и вербализуем свою тревогу (например, можем говорить о своей злости), тем больше мы начинаем человека… любить. Выплёскивая чувства наружу, мы «нападаем» на человека и, как следствие, начинаем испытывать по этому поводу вину, а вместе с виной можем больше соприкасаться со своей благодарностью, теплотой и любовью, которые присутствует в наших отношениях. Мы чувствуем себя виноватыми перед теми, кто нам небезразличен, и чувство вины автоматически даёт нам понять, что нам не всё равно. А раз нам не всё равно, мы начинаем замечать и другие свои переживания. 

«Lovehate» – это переживание любви и ненависти, которое мы в норме испытываем к каждому человеку, к которому привязаны. Если же мы переживаем сепарационную тревогу, то прежде всего ненавидим этого человека. 

Кинодо рассматривает это явление на примере психотерапевтических сессий и объясняет, что ненависть постепенно уравновешивается любовью (через вину и благодарность). У клиента постепенно накапливается опыт, что психоаналитик хоть и «уходит» (сессия заканчивается или терапевт уезжает отпуск, и клиент может испытывать страх и ненависть), но раз за разом возвращается, что перерывы – не навсегда. Прежде ему сложно было переживать боль потерь, и казалось, что проще всех ненавидеть, чтобы вообще не сталкиваться с привязанностью. Но аналитик всегда возвращается, не бросает, не пропадает, продолжает оставаться в теме, в контакте, продолжает что-то чувствовать к своему клиенту. Постепенно благодаря этому увеличивается доля любви, и тогда «lovehate» становится уравновешенным. 

«Lovehate» в норме присутствует во всех наших отношениях с теми, к кому мы искренне привязаны. Друзья могут ссориться с нами, но возвращаться, мы можем злиться на любимых, говорить им об этом, но через час всё может быть хорошо. А даже если мы расстаёмся с кем-то навсегда, в нашей жизни появляются другие люди.

Но что если мы подавляем в себе ту часть, которая испытывает ненависть? Что тогда происходит? Отношения становятся неполноценными, мы чувствуем себя ограниченными, «неправильными», «плохими», чувствуем, что должны притворяться вместо того, чтобы быть собой. И это обедняет жизнь и отношения. 

А ненависть при этом никуда не девается, она продолжает жить в нас. Она копится – и рано или поздно происходит взрыв. Часто в момент взрыва кажется, что происходящее необратимо – настолько всепоглощающа наша ненависть. И это может быть причиной серьёзных трудностей в отношениях, ведь одно дело – сказать человеку: «Ужасно раздражает, когда ты так делаешь», а другое – вылить на него накопившуюся ненависть, прибегнув к упрёкам, оскорблениям, пассивной агрессии, сравнениям с родителями.

Меня как-то спросили, можно ли демонстрировать свою «ненависть» маленькому ребёнку. Думаю, правильнее будет дать ему знать, что мы чувствуем, тем более что злиться – это нормально, и у ребёнка тоже есть право на это чувство. Демонстрируя, как мы справляемся со своими чувствами, мы преподносим детям важный урок. Можно объяснить ребёнку, что мы сейчас испытываем и почему – так мы дадим ему понять, что у него есть право задавать вопросы, а ещё – научим его вариантам контейнирования, безопасного экологичного размещения эмоций. 

Тут ещё важно отметить, что слово «ненависть» в нашей культуре очень сильное, а значит, у многих могут возникнуть возражения: как это я могу ненавидеть своего близкого? Речь скорее о любых негативных переживаниях: раздражении, досаде, разочарованности, злости. Только выражая весь спектр «lovehate», мы можем построить здоровые отношения. Но, конечно, выражая корректно и уместно. Есть люди, которые выражают гнев по любому поводу, и эта реакция непропорциональна вызвавшему её импульсу. Это тоже может быть бессознательным способом оттолкнуть или испугать партнёра. 

Осознавая свою «ненависть», учась её размещать и осознавать, мы начинаем больше любить партнёра и больше внутренне его защищать от себя самих. То есть мы и злимся на партнёра, и сами же «внутри себя» встаём на его защиту. Возможно, вам самим доводилось вести внутренние диалоги, сначала ругая близкого, а потом объясняя себе его поведение и находя аргументы в его защиту. Когда включаются такого рода внутренние защитники, вставая на сторону того, кого мы так сильно ненавидим, происходит интеграция хорошего объекта. 

Если я могу внутренне тебя защищать от собственной ненависти, значит, ты хорошая часть меня, а это в свою очередь значит, что я считаю тебя хорошим и могу внутренне обращаться с тобой как с хорошим человеком. Если я умею помещать тебя внутрь себя как хорошего и начинаю защищать – значит, я вылечился и знаю, что НЕ ВСЕ меня бросят. И даже если ты на какое-то время уйдёшь, то всё равно останешься хорошим объектом. Да, мы поссорились, но я не разрушаю внутренне наши отношения, потому что научился тебя внутри защищать и больше не буду тебя отталкивать. Я буду знать, что, если ты ушёл, то можешь вернуться, а если не вернёшься – придёт кто-нибудь ещё и я не останусь в полном одиночестве (хотя и это я вполне могу пережить). 

«Lovehate» – это про гармонию. Когда у нас нет потребности идеализировать или демонизировать партнёра, когда мы можем справиться с тем, что он хороший объект, теоретически мы можем чаще находиться в реальности, в том, что происходит здесь и сейчас между реальными нами. Мы можем оценивать поступки другого, не исходя из своего страха отвержения или из страха остаться в одиночестве или привязаться. У нас внутри есть некий хороший объект как абстракция, поэтому, если партнёр совершает что-то недопустимое, мы с ним прощаемся и находим другой хороший объект. Мы чётко понимаем: в мире есть хорошие объекты, и мы всегда можем найти себе новый. Интеграция хорошего объекта – это глобальное понимание того, что люди в принципе могут возвращаться, но бывает и по-другому (а даже если и так, уйдёт один – придёт другой). 

Интеграция хорошего объекта относится к категории ранних потерь, потому что речь не о конкретном человеке, которого мы потеряли, как в случае с поздней потерей, а о нашем отношении к миру вообще, глобально.

При этом непрожитое в ранних потерях можно осознать в потерях поздних. В терапевтических отношениях всё начинается именно с одного объекта: аналитик становится хорошим объектом, а значит, и другие могут становиться такими и весь мир может состоять из хороших объектов.

Первый опыт «lovehate» человек получает с родителями, и, если те запрещают ему выражать гнев, это чувство подавляется, но не исчезает. Например, родители разводятся, и ребёнок не может пережить потерю папы. Мама же говорит, что папа плохой, и настаивает, чтобы ребёнок его ненавидел, но тот не может направить весь свой гнев на папу, ведь часть его адресована маме. В результате, скорее всего, ребёнок обратит свою ненависть на самого себя – так, как это произошло у Патрика Мелроуза: тот занялся саморазрушением, будучи не в состоянии пройти все этапы проживания ранней потери.

Чтобы интегрировать хороший объект, важно учиться реализовывать свой «hate» – ненависть и другие негативные чувства: осваивать способы их выражения, получать такой опыт и за счёт этого постепенно двигаться от «hate» к «love».

Как отличить человека, который «ходит» из отношений в отношения, бросает партнёра и находит нового, от того, кто уже интегрировал хороший объект и просто понимает, что конкретно этот хороший объект уже «отработал», что он больше не может его интегрировать и разрывает отношения? Ключевой момент здесь в том, что хороший объект интегрируется раз и навсегда: не конкретный человек, но сам факт осознания, что мир более дружелюбен, чем казалось раньше, что вокруг есть другие люди. Это более глобальный процесс, чем просто «я считаю тебя хорошим объектом». Человек в принципе теперь способен считать людей хорошими объектами и перестал их отвергать.

Психическое убежище и творчество

Важный вопрос, который мне часто задают: можно ли помочь другому человеку пережить потерю? Ответ – да, особенно позднюю. С этим успешно справляются многие терапевты: помогают клиенту пройти через каждую стадию проживания потери и осознать свои чувства. Этим должны заниматься специалисты, но как друг вы можете дать человеку книгу о проживании потерь. А дальше ему самому предстоит совершать работу.  

Бывает, что переживание потери настолько глобальное и невыносимое, а у человека так мало ресурсов, что он просто выбирает не заходить на эту опасную территорию, а для этого придумывает, что ему туда якобы и не надо. Например, чтобы прожить факт того, что мать была холодной и отвергающей, и связанные с этим ранние потери, для начала нужно вообще надо признать, что мать была именно такой. Психическое убежище – это вместо того, чтобы признать, что мать была холодной и отвергающей, решить, что она была доброй. 

В психическом убежище всегда присутствует идеализация: мы идеализируем умершего папу, или холодную маму, или бывшего мужа, или самих себя. Это иллюзия, которую мы создаём для того, чтобы избегать болезненное прохождение стадий проживания ранних потерь.

Если человек логически понимает, что в стадиях проживания ранних или поздних потерь что-то было не так, но при этом утверждает, что «у меня с мамой прекрасные отношения», «я испытываю к папе только благодарность», «муж многому меня научил» – значит, он сам себе создал некую иллюзию, просто чтобы не заступать на территорию потерь. По-человечески это очень понятно, однако, увы, блокирует развитие и не даёт двигаться дальше. 

Если для проживания поздних потерь чаще всего бывает достаточно знаний и осознанности, то пережить ранние потери таким образом невозможно. Как же быть, если вы рано лишились родителей или близкой вам бабушки или если вас рано отлучили от груди? Как это пережить и двигаться дальше? Выход есть – творчество.

Ряд исследований доказывает, что большие произведения искусства (а на самом деле – любые) содержат в себе потерю и связанное с ней переживание – тоску, грусть, чувство «недостаточности», пробела, ямы, хаоса. Искусство может быть отличным способом пережить большую потерю. 

Например, я могу не понимать и не помнить, что почувствовала, когда мама отняла меня от груди, но при этом знаю, что периодически испытываю отчаяние и голод. А значит, я могу научиться дифференцировать это чувство – что мне очень голодно и я чувствую себя абсолютно несчастным в этом голоде, словно никто не может его удовлетворить. А дальше – попробовать создать творческий продукт, который позволил бы мне пережить этот голод в какой-то другой форме, передать его, прожить в виде картины, музыкального произведения, стихотворения. 

Ранние потери – бесконечный источник творчества, ведь рана глубока и, скорее всего, мы не просто выразим её один раз, а найдём некий канал для выплеска этой энергии. Есть множество статей по исследованию творчества разных художников, по поводу их ранних травм, и в них всегда речь о том, что травмы проживаются снова и снова. Думаю, это превращается в часть жизни: проживание потери становится не чем-то конечным, а процессом, который освобождает другие сферы жизни от этой нагрузки. Поэтому творчество не заканчивается. 

Собственно, это всё, что я хотела рассказать вам о сепарационной тревоге. Надеюсь, если вы узнали в описанных примерах себя, вам удалось лучше разобраться в источниках этого переживания, а значит – сделать шаг на пути к обретению внутренней гармонии.  

Видео лекции на YouTube: